|
| К свежему номеру |
Роскошь Общения Вадим Михайлин: «Литература – это иллюзия»
Татьяна РАЙС Вадим Юрьевич Михайлин общественности, по большей части, известен как преподаватель филфака СГУ. Доктор философских наук, кандидат филологических наук, член Союза российских писателей, член гильдии «Мастера литературного перевода», лауреат литературной премии имени Беляева и так далее и тому подобное. Михайлин – один из тех людей, кого всегда интересно слушать. В музее К.А. Федина 29 сентября прошел творческий вечер Вадима Юрьевича. Для тех, кто еще не наслушался, и тем, кто попасть на мероприятие не успел, дарим прилежно записанный и некраткий конспект. Итак, Вадим Михайлин о… … Лоренсе Дарреле и побудительной силе лени
Даррел – это мой первый опубликованный перевод. И помогла мне в этом лень. У меня не было машинки с латинским шрифтом, когда я писал кандидатскую. В диссертации нужно либо все цитаты давать на языке, либо все переводить на русский. И поскольку машинки с латинским шрифтом не было, а искать ее было лень, то я начал цитаты переводить. А потом просто вошел во вкус.
Даррел – это литератор, который в Советском Союзе никак не был известен, представлен и востребован. И я, по чистой случайности, купил его книжку, в Москве был такой букинистик, на бывшей улице Качалова, которая сейчас Малая Никитская. Я туда пришел, и пришел какой-то мальчик. Судя по шапке, из Новосибирска. Ему явно какая-то знакомая девочка дала список книжек, которые он может купить для нее в Москве и привезти в Новосибирск. И он стоял у прилавка и перечислял, что у него в этом списке, а женщина за прилавком ходила и искала: есть такая книга или нет. В этом списке был Даррел, но, видимо, там было написано «Жюстин» – первый роман тетралогии. А в магазине оказался «Бальтазар». Второй роман из тетралогии. Мальчик был не только из Новосибирска, но еще и физик, видимо. И он сверил одно с другим, у него одно совпало, а другое нет, поэтому он сказал, что он придет завтра в это же время… Тогда была такая традиция на сутки книги откладывать, если человек попросил. Я пришел через 15 минут после заявленного срока и купил эту книжку. Потом я ее прочитал и искренне порадовался тому, что, наконец, нашел автора и текст которым невозможно заниматься с филологической точки зрения.
Именно поэтому я через некоторое количество лет защитил кандидатскую диссертацию по Даррелу. Она была не очень филологическая, но, тем не менее. Автор на самом деле великолепный. Именно в этом своем тексте, потому что у него на самом деле много дряни написано. Так, как пишет Даррел, в Англии и тогда, когда он писал, и сейчас не пишет практически никто. Англичане – люди в достаточной степени наевшиеся всякой избыточности и вычурности в литературе. И то, что ценится в Англии, сейчас – это good playing prose. Хорошая простая проза.
То, что пишет Даррел, как минимум в одну из позиций не попадает. В позицию – «простая». У него бывает много, что не попадает в позицию «хорошая», кое что не попадает в позицию «проза», потому что он за всю свою жизнь только оперные либретто не писал. Та густая, барочная немного стилистика, которой он написал «Александрийский квартет», она абсолютно не от второй половины двадцатого века английской литературы. Она абсолютно перпендикулярна. В Англии Даррела плохо знают и еще меньше любят. Мне было интересно именно то, в чем он не похож на современную английскую литературу. Есть в литературе некий мейнстрим, основной тренд, а есть очень интересные ходы вбок, которые не менее важны и не менее значимы, но которые при этом отсылают либо сильно вперед, либо сильно назад. И мне это было тогда интересно.
… мифологизации в переводе
С моей точки зрения, любой текст переводной является фактом той литературы, на языке которой он создан. Даррел по-русски – это факт русской литературы, а не английской. Гофман по-русски – это факт русской литературы, а не немецкой. Есть разные переводы и разные методы работы в переводе. Если переводишь классический текст, то эквилинеарность и прочие дела – они крайне важны. Существует гениальный перевод «Иллиады» Биневича. Где, несмотря на то, что перевод был сделан очень давно, но смотрим греческий текст – и все сохранено, вплоть до положения слов в строке. При всей разнице между древнегреческим и русским языком рубежа XVIII–XIX веков. Это колоссальная задача, и она очень тонко и очень талантливо сделана. Там это важно, потому что текст классический, где важность цитаты, которая может быть сверена с оригиналом, она зачастую гораздо важнее для специалистов. Но тот текст, который рассчитан на актуальные контексты, условно говоря, современная художественная литература, здесь гораздо важнее то воздействие, которое текст оказывает на современного тебя и сокультурного тебе читателя. Поэтому, в любом случае, ты ищешь не детальные соответствия авторской манере, которые максимально точно и полно выражали бы то, что в его родной литературной традиции работало бы. Ты ловишь интонацию текста. На том языке, в той культуре. А потом пытаешься интонацию перевести на родной язык. Как ты это делаешь – это уже другое. Это твои технические задачи, но ты переводишь не слова, ты переводишь интонацию в первую очередь. Поэтому в любом случае оригинал мифологизируется в процессе перевода. Реально делаешь не копию, а абсолютно другой текст, который предназначен для другого читателя, для другого совершенно восприятия. Из-за этого бывают курьезы.
Классический в этом отношении пример – это Гофман в России. Гофман в Германии – это не то чтобы нет никто и звать никак… Это хороший добротный автор второго ряда. У Гофмана стилистика основана на черном романтизме в сочетании с такими чиновничье-канцелярскими языковыми пластами. А вот этого в русском языке, как грязи. И главный читатель Гофмана – дворянский разночинец. Это человек, который прекрасно понимает, как можно канцеляризм «не будет ли благоугодно глубокоуважаемому господину статскому асессору» сделать с подвыподвертом, с чернушкой такой за пологом. И вот рождается феномен русского Гофмана, из которого потом вырастает молодой Достоевский и из которого потом вырастает Гоголь, едва ли не весь. Вот так некий левый, абсолютно второразрядный немецкий автор становится романтическим всем в России. Именно потому, что перевод абсолютно мифологизирован.
… неразрешимых проблемах
Есть в переводе такая абсолютно неразрешимая проблема – это акцент или диалект на языке оригинала. Потому что вот говорит человек по-английски с ярко выраженным ирландским акцентом… Или с новозеландским акцентом, например. Новозеландцы очень веселые люди, у них одна единственная гласная на весь английский язык и это гласная «и». Сплошняк. Ну и как? Украинским акцентом переводить? Если делать просторечием русским, то у тебя получается английский крестьянин, который почему-то начинает «сидять» и «свистять». Конечно, можно и так. Это один из ходов. Я вот в свое время попробовал, и мне не понравилось. По большому счету, это не решение. Переводить все литературным языком? Средним, выверенным литературным языком, да? Понятно, что это бред. Полный. Эти потуги тоже были. В 20-е годы любили переводить все очень ровно. Причем на таком… Средне интеллигентском, средне русском, средне грамотном, средне изысканном, никаком, абсолютно никаком языке. Давать жаргонизмы? Ну да. Давать какое-то просторечие, но дозируя его. Обозначая, что этот дискурс тоже является слегка деформированным для литературного языка. Искать соответствия. Понятно, что персонаж, который употребляет слишком много народных благоглупостей, он производит дурацкое лубочное впечатление. Но, тем не менее, это тоже вариант.
… современной литературе
Я очень мало читаю современной литературы. И чем дальше – тем меньше. Я с начала 2000-х годов как-то сдвинулся в архаику. Мне там интересно. Там есть вещи, которые для меня неожиданны. Которые можно интересно интерпретировать. А с современной литературой у меня чем дальше, тем больше возникает ощущение, что я это уже где-то читал. Он пугает, я мне не страшно, он хочет меня удивить, а мне скучно. Литература нужна для того, чтобы удовольствие от нее получать. Ну вот, извините, не могу.
… величине писателя
Если верить тому же Фолкнеру: «Величина писателя измеряется величиной того поражения, которое он потерпел в борьбе с языком». И дальше Фолкнер выстраивал перечень литераторов по ранжиру. Первым он ставил Томаса Вулфа, по-русски очень мало представленного и как-то прошедшего мимо. На втором месте он ставил себя. Потом там идет еще два-три автора, а последним он называл Хемингуэя, потому что Хемингуэй слишком рано понял, на что он способен. Слишком рано поймал свою очень локальную интонацию и дальше переписывал сам себя, выбирал ту единственную жилу, которую он для себя нашел. Я в этом отношении с Фолкнером во многом согласен. Не во всем, но во многом.
… реальности в литературе
Я считаю, что каждый литератор выстраивает абсолютно проективную реальность, в которой элементы его собственного опыта он использует как строительный материал. Любого опыта: личного жизненного, эмоционального, культурного, какого угодно. В этом отношении, наверное, можно говорить, что да, А+Б похоже на Б+А. Но самая лживая литература – это та литература, которая больше всего говорит о том, что она отражает жизнь. Если писатель говорит, что он пишет так, как было на самом деле – врет, собака!
… смерти литературы
Проективная реальность – это все, в чем мы живем. Художественная реальность – это все, что мы читаем, смотрим в кино и то, что сделано специально, чтобы восприниматься как таковое. Художественная реальность, несомненно, является частью досуговых практик. Она является частью самопроецирования, потому что юноша, обдумывающий житье, смотрит в кино на человека-паука и понимает, что это круто. Для меня Литература — это социальный институт, который выполняет определенные функции, социально значимые. Который вместе с этими функциями родился и с ними же и умрет. Вот сейчас он немножко умирает. Об этом кричат уже давно, начиная с конца XIX-го века, примерно. Сейчас литература умирает реально, потому что появились гораздо более мощные и прямые способы воздействия – это любые визуально ориентированные вещи. Кино, телевидение, часть Интернет-реальности, игры компьютерные. Это те способы построения проективных реальностей, которые позволяют испытывать иллюзию самостоятельности при поиске информации. Интернет. Вам кажется, что вы сами ищете информацию, а на самом деле вы идете по организованной системе ссылок. И вас заносит вот именно сюда. Вам кажется, что вы сами нажимаете на кнопки, а на самом деле эти кнопки вам подкладывают. И литература – иллюзия. И хороший писатель – это писатель, который грамотно строит иллюзию. Грамотно позволяет читателю построить собственную иллюзию.
… поэзии
Поэзия, которая пишется художником, который живет, как он пишет, – это обычно очень плохая поэзия. Эллиот первый человек, который говорит: «Поэзия это не искренность, а бегство от искренности. Поэзия это не самовыражение, а бегство от самовыражения. Но только тот, кто знает, что такое самовыражение и искренность, может знать, что значит хотеть бежать от того и другого».
Рифмованную силлаботоническую поэзию отчасти во многом придумали чумазые кельты, которые подсадили на нее поэзию европейскую. Вся поэзия античная является нерифмованной. Для русской традиции силлаботоническая поэзия аутентична. Пока еще. «У них» сейчас чаще всего рифмованная силлаботоническая поэзия – это поэзия роликов в рекламе кока-колы. Или детской считалки. В современном английском если ты слышишь рифму, то первое ощущение, которое возникает, что это плохая, какая-то детская или рекламная поэзия. Но для русских эта традиция аутентична. Сейчас пишут хорошую рифмованную поэзию. Силлаботонику. Почему нет? Поэзия, она же не в том, пишешь ты в ритме польки или пишешь ты в ритме вальса. Ты пишешь либо хорошую поэзию, либо плохую поэзию. Все.
… хорошей литературе
Болгарский философ Юлия Кристева считала, что хорошая литература измеряется количеством энтропийности, которая есть в этой самой литературе. То есть количеством тех необязательных считываний, которые может предложить текст. Инструкция к мясорубке может считываться только одним единственным способом. Она плохая инструкция к мясорубке, если ее можно считывать разными способами. С точки зрения Кристевой, художественный текст является художественным в той мере, в которой разная ситуация прочтения, разный читатель и так далее продуцируют разные способы считывания этого текста. Пока эта энтропийность в тексте не исчерпана, текст остается художественным. Как только она исчерпалась, текст переходит в разряд полочной классики, которая никому не нужна и никаких интерпретаций не предлагает. Позиция сильная, хотя по-своему ущербная. Потому что есть эффект удовольствия, получаемого от одного и того же текста одним и тем же читателем, который пытается возобновить одно и то же удовольствие, а не заново прочесть один и тот же текст.
Я не думаю что показатель хорошей литературы – это количество энтропийности или количество разных прочтений информации. Я думаю, что это способность продуцировать, провоцировать читателя на выстраивание собственных проективных реальностей. Дело не в том, что это разные прочтения. Дело в том, насколько этот текст субъективен. Насколько этот текст способен читателя толкнуть на развитие собственных проекций. Если это есть – текст цепляет. Это могут быть самые разные проекции, потому что есть литература для читателей и есть литература для писателей. Человек, который читает Джойса, – это человек, который хочет научиться писать. Это литература для профессионалов. Читатель, который читает для удовольствия, он только от отдельных кусков Джойса может получить удовольствие. Не от всего «Улисса». Вот 16-я часть в «Улиссе» – это текст, написанный откровенно плохо. Засыпающим, вялым, абсолютно с рук стекающим каким-то письмом. И это крайне интересно, потому что я до этого прочитал 15 книг, которые показали, что Джойс ставит перед собой и решает такие задачи, которые ни одному из его современников даже и не снились в литературе. И я понимаю, что он ставит перед собой очередную задачу – написать откровенно скучный, откровенно вялый кусок текста. И это интересно.
… субъективности интерпретации
Что такое наука? Тем более, наука гуманитарная… Это построение проективных реальностей. Если мы даем интерпретацию любого феномена текстуального – мы создаем художественную реальность. Я не буду сейчас перечислять все эти затертые различия между arts и sciences, между естественными науками и науками противоестественными, то есть гуманитарными. Но ведь понятно, что когда критик-символист говорит о Шекспире, он гораздо больше говорит о том, о чем ему приятно говорить как символисту, чем о Шекспире. Эпоха сквозь него считывается. Те проективные реальности, которыми принято жить в его эпохе, они просто идут через материал называемый «Шекспир». Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что те способы интерпретации любого литературного, культурного, исторического феномена, которые я предлагаю, они, естественно, субъективны. Просто мне кажется, что я предлагаю более адекватные способы субъективной интерпретации этих феноменов, чем те другие способы интерпретации, которые кажутся объективными.
… инструментах познания и претензиях
До тех пор, пока Пропп не создал структуру русской волшебной сказки, трудно было работать с тем представлением о волшебной сказке, которое есть сейчас. Сказка не изменилась. Изменился инструмент. Спасибо Проппу. До тех пор, пока Леви-Стросс не начал работать в системах бинарных оппозиций применительно к социальным феноменам, трудно было обычаи племени бороро переводить на европейские языки более-менее адекватно.
У меня есть масса претензий к Леви-Строссу и есть ряд небольших претензий к Проппу. У меня есть ориентиры, гораздо более близкие во времени, – Жан-Пьер Вернан, Пьер Видаль-Наке, французская социо-антропологическая школа. Есть несколько своих инструментов, которые мои и ничьи больше. Понято, что до того, пока хромированная сталь не появилась, делать какие-то операции было невозможно. Здесь похожая штука. Появляется новый язык описания, появляется новая интерпретативная возможность, появляется новый инструментарий. Чем объединяется интерес к фильму Райзмана «А если это любовь» и к Гомеру? Это два великолепных совершенно феномена, которые никто не смотрел с этой точки зрения. Огромное количество информации, которую никто не считывал или почти никто не считывал вот таким способом.
… будущих проектах
Проектов несколько. Один связан с советским кино, условно говоря, кино 30-80 годов, которое интересует меня в первую очередь тем, каким образом в дискурсе, который является абсолютно публичным, рассчитанным на публичную демонстрацию, публичное считывание, как вот в этом дискурсе работают режиссер, оператор, сценарист и актеры с микрогрупповыми кодами: семейными, соседскими, командными, стайными, условно говоря. То есть со всем тем, в чем человек формируется и вырастает, прежде чем прийти в среднюю школу и начать привыкать к опыту публичности. И со всем тем, что является основным содержанием человеческой жизни, время от времени выбрасываемой в публичность. В советском кинематографе это все очень интересно. Это специфическая традиция, которая все и вся приносит в жертву публичности. Это утопический проект построения тотально прозрачного публичного пространства, в котором не было бы закрытых зон для властного дискурса.
Второй проект связан с советской школой семидесятых. По моему мнению, школа – базовый механизм с точки зрения социализации человека. Это первое пространство, в котором в обязательном порядке каждый человек вступает в публичное пространство. В публичную систему кодирования информации. И где он вынужден привыкать к внутреннему переводу с семейного языка, с языка песочницы или двора на язык абстрактных понятий, на язык больших публичных социальных категорий.
И еще я по-прежнему хочу написать книжку про Афину и про другие женские персонажи греческой мифологии. Вот собственно, пока все.
P. S. Кстати, проект о кино уже стартовал. Ближайший открытый для посещений кинопросмотр планируется провести «в один из вторников второй половины октября в музее Радищева». Будем настороже.
Весь номер на одной странице
|
Кто-то с трёх раз отгадает, что это за «мужик в пинджаке» запечатлён на этом снимке? Мало того, он запечатлён ещё и в бронзе, и стоит на Набережной Космонавтов, где космонавтами и не пахнет». 
26 марта 1989 года состоялись выборы народных депутатов Союза ССР, первые выборы высшего органа власти Советского Союза, на которых избирателям впервые предоставлялся выбор между несколькими кандидатами в депутаты. Впервые в Союзе ССР происходило публичное обсуждение различных предвыборных программ (в том числе и на теледебатах). 
Друзья, главный вопрос: как же так получилось? Почему Путин и олигархический режим в очередной раз победили в России. Кто-то скажет: нарушения, грязная политика. Безусловно, всё это важно и имеет место быть, но только лишь этим ограничиваться неправильно и не позволит нам увидеть ситуацию объективно. 
Движение «Голос» практически ежегодно фиксировало ухудшение ситуации с правами избирателей. К сожалению, именно президентские выборы все последние 24 года демонстрировали своего рода антистандарт проведения избирательных кампаний. Но никогда еще мы не видели президентской кампании, которая настолько не соответствовала бы конституционным стандартам. 
28 февраля, в Саратове у памятника Вавилову общественник Андрей Калашников провел одиночный пикет против введения цензуры в России. На пикете присутствовала корреспондент ИА «Свободные новости». 
18 января 2024 года в музее К.А. Федина прошел вечер памяти Алексея Слаповского (1957 – 2023). На вечере собрались друзья, коллеги, близкие люди, читатели и почитатели его таланта. 
Политик Екатерина Дунцова, которой ЦИК отказала в регистрации в качестве кандидата в президенты, представила в Саратове партию «Рассвет», созданием которой занимается её команда. 16 февраля на встречу с ней в деловом центре «Спутник» пришли порядка 60 человек. 
18 февраля в сквере на улице Грибова, одном из гайд-парков Саратова, состоялся митинг за перенос площадки строительства будущего Столыпинского индустриального парка. 
